https://web.archive.org/web/20...
«Вестник аналитики». Публикация разделов книги «Прощание с социализмом». 2005 год, № 4(21)
Рубрика: "О ПЕРЕЖИТОМ", автор: Александр Ципко, 18-01-2010
Аппарат выбирает антикоммунизм
До сих пор помню растерянные, удивленные лица западных корреспондентов, пришедших тогда, в начале февраля 1989 года, посмотреть на автора статей, которые, как им казалось, «потрясли» идеологические устои СССР.
Как мне признался потом Бернар Гетта, корреспондент «Монд», они, западные корреспонденты и дипломаты, ожидали увидеть на моем месте совсем другого человека, что-то вроде типичного книжника в очках, с бородой. Человек, громогласно со страниц трех миллионов книжек «Науки и жизни» заявивший, что нет сталинизма и его преступлений, а есть только заблуждения марксизма, ложь марксистского учения о классах и классовой борьбе, как рассказывал Бернар, хоть чем-то должен был отличаться от работника ЦК КПСС.
А тут типичный, везде округлый номенклатурщик, как и все они, самоуверенный человек без тени страха и сомнений, привыкший поучать других.
И Гетта был прав. Это я понял сам, постепенно привыкая к своей роли главного виновника событий. Больше всего удивляло присутствующих мое спокойствие, мое стремление всем своим видом преуспевающего консультанта ЦК КПСС убедить их в естественности и обыденности всего произошедшего.
Ничего не поделаешь. На то и перестройка, гласность, чтобы консультант КПСС засомневался в истинности марксизма, в истинности коммунистической идеологии. Я инстинктивно чувствовал, что именно такой стиль поведения будет оптимальным.
Но надо отдать должное настойчивости моих невольных оппонентов. Зал не хотел соглашаться с тем, что нет никакой сенсации, что я не сказал ничего нового, что речь идет только о развитии идей перестройки. Наиболее активные корреспонденты, как всегда американских газет, нашли вопросы, вырывающие у меня почву под ногами.
Если марксизм изначально ошибочен, то почему вы не покидаете КПСС, почему продолжаете работать в аппарате ЦК КПСС? Не боитесь ли вы расправы, исключения из КПСС? Почему Горбачев, клянущийся в верности социалистическому выбору, держит вас в ЦК? Не означает ли это, что вы написали свои статьи по личному поручению Горбачева и Яковлева? Когда они вам дали это задание? Как прореагировали ваши коллеги на ваши статьи? И так без перерыва, почти три часа подряд. Я как всегда в подобных ситуациях раскраснелся, но не сдавался. Всем своим видом подчеркивал, что речь идет об обычной, как у нас было принято в то время говорить, поисковой статье.
Этот тон мне давался легко, ибо точно так я вел себя в ЦК, когда все «голоса» как по заказу начали комментировать мои статьи, передавать из них отрывки. Учтите, это продолжалось без перерыва четыре месяца.
Согласитесь, ситуация совсем необычная. Вечером работник аппарата ЦК КПСС, развалившись на диване, слушает «Свободу», она ему рассказывает о том, что статьи Ципко – это вызов официальной идеологии, «бомба», подложенная под устои коммунистического общества. На следующий день этот «аппаратчик» приходит в столовую и видит этого же Ципко, разоблачителя системы и большевизма, который, как ни в чем не бывало, обедает со своими коллегами, консультантами, улыбается, бегает за соком.
Конечно, вся эта моя игра в спокойствие была экспериментом.
По сути, своими статьями я проводил эксперимент над всем ЦК, выявляя его реакцию на возможный отход от коммунизма. Но тогда, особенно в декабре 1988 года, когда только вышла ноябрьская книжка журнала, я не отдавал себе отчета в сути происходящего, я не отдавал себе отчета, что я начал, как оказалось, последнюю проверку на идеологическую прочность этой организации. В сущности, этот эксперимент начался раньше, когда Медведев под давлением Шахназарова и с явного одобрения Горбачева, взял меня, «антисоветчика», в аппарат ЦК КПСС. Теперь же произошло только то, что должно было произойти.
Но если я сам не отдавал себе отчета в своей собственной игре, то тем более во всем, что происходило, было трудно разобраться простому, далекому от всякой политики, работнику аппарата ЦК КПСС. Если бы автор этих статей был бы просто работником Академии наук, то он бы, наверное, на всякий случай пробурчал в присутствии своих коллег. Но это так, сам я был его коллегой, работник аппарата ЦК КПСС и, самое главное, так как начальство меня не трогало, то он, простой инструктор ЦК КПСС, просто не знал, как себя вести. Рожа на вид своя, все время улыбается. Значит, так и надо.
Дело дошло до того, что в идеологическом отделе ЦК, где собирается воедино весь радиоперехват «враждебных голосов», мой знакомый, зав. сектором телевидения Толя Тупикин завел для меня отдельную папку. По дороге к себе в Отдел утром я заходил к Тупикину в десятый подъезд ЦК КПСС и узнавал все, что говорит и пишет обо мне западная медия.
По существу, в соответствии с действующей в 1988 году Конституцией меня надо было сажать в тюрьму. Содержание моих статей, особенно последних двух, вполне подпадало под известную 71 статью уголовного кодекса о подрыве конституционного строя. Более дерзкой антисоветчины не придумаешь. Своими статьями я подрывал все идеологические основы нашего общества.
Я писал, что вера в коммунизм – это не столько слабость, романтическое увлечение, «сколько великий грех перед человеком, перед своим народом». Я писал, что анализ советской истории не должен ограничиться осуждением репрессий и преступлений Сталина, что красный террор Ленина и Троцкого тоже является преступлением против народа и России и не может быть оправдан[1]. И самое главное. Я утверждал, что весь наш социализм, весь наш общественный строй с самого начала основан на ложных, противоестественных основаниях, что марксизм ни к чему, кроме как к ленинско-сталинскому террору не вел, что и корни коллективизации, и корни учиненного большевиками самогеноцида российского народа надо искать в марксизме.
Плотина страха, конечно же, прежде всего сорвалась внутри меня. И я впервые, правда, не везде, не во всем тексте, заговорил как свободный человек, сказал все, что я думаю и о великом теоретике Карле Марксе, и о его верных учениках-марксистах, и о их «великой» Октябрьской революции. «Когда жизнь, – писал я, – превращается в ожидание грядущего конца, в служение вынесенной вперед, за рамки настоящего «великой цели», то избежать практически аморализма невозможно. Великая цель настолько велика, что она в состоянии оправдать все, что служит ей. Ее тяжесть ломает хрупкое, с таким трудом возведенное строение нравственного чувства. Ее яркий свет ослепляет мысль, вводит ум в гипнотический сон. Чем выше мы ставили себе историческую цель, чем выше планировался скачок в будущее, чем больше проявляли нетерпение попасть в общество бесконечного счастья и бесконечного прогресса, тем ниже опускалась законность, тем меньше оставалось прав и жизненных благ у тех, кто тянул на себе баржу социалистического прогресса. Все попытки противопоставить будущее настоящему, коммунистическую мораль общечеловеческой, интересы мирового революционного процесса интересам ныне живущих трудящихся ни к чему, кроме как к сталинщине, не вели. Было бы простительно, если бы мы действительно рассуждали по принципу: «Нет преступления, а есть только голодные». В этой логике, – писал я, – которую Ф. Достоевский назвал бесовской, грехопадением, есть хоть какой-то смысл. Голодные – это реальность, осязаемое. Голодные дети плачут, пухнут. Когда люди рядом дохнут с голоду, совестливому человеку спокойно жить невозможно. Во имя спасения голодных на что хочешь пойдешь.
Но ведь мы часто переступали через нормы человеческой морали, совершали преступления во имя химеры, интеллигентской фантазии. Мы говорили: «Не надо бояться голода, не надо бояться преступлений, если они продвигают нас вперед, к бесклассовому обществу». Благосостояние, а иногда и жизни многих, многих людей приносились в жертву мистической страсти к единообразию, к похожести»[2].
И так из номера в номер, на протяжении четырех месяцев, с таким же криком души и разоблачительным пафосом. В результате, мои коллеги в ЦК привыкли и к моим статьям, и ко мне, уже как «популярной личности» и воспринимали все происходящее как само собой разумеющееся. Уже стало привычным, что враждебные «Свобода», «Немецкая волна» и другие «голоса» пропагандируют статьи ответственного работника ЦК КПСС. Этот политический абсурд стал привычным. Коллектив ЦК КПСС с победой выходил из эксперимента, который я, сам того не желая, организовал.
Конечно, еще сработал инстинкт стаи. Все эти месяцы я оставался в ЦК КПСС, вел себя как самый обычный работник ЦК КПСС, безропотно, как и все, выполнял задания, жил, как все, нигде не выделяясь, ни в чем не подчеркивая своей непохожести. Впервые появился на экране телевизоров. И это на пользу. «Наш, наравне с «демократами», не хуже их говорит».
Сложилась ситуация, как капля воды похожая на ту, которая произошла со мной в ЦК ВЛКСМ ровно двадцать лет назад.
Тогда, пользуясь тем, что меня никто не контролировал (я был «философский бог» отдела пропаганды), я решил провести свою пражскую весну.
Пригласил в ЦК ВЛКСМ всех, уже тогда, в начале 1968 года, опальных этиков, Банзеладзе, Егидеса, Штейна, Самсонову, Бакштановского, гонимого Сухомлинского. Провел с ними двухдневный круглый стол и на этой основе подготовил и издал методическое пособие по морали.
Так себе, неприметная брошюрка, какие сотнями тогда выходили в «Молодой гвардии». Но была брошюрка с двойным дном. В ней на первое место были поставлены общечеловеческие ценности, начиналось это пособие с анализа проблем добра и зла. Преступление по тем временам неслыханное. «Отказ от классового принципа в морали». Не забывайте, это происходило за двадцать лет до перестройки. И тут к моему и нашему общему несчастью август 1968 года, ввод советской армии в Чехословакию.
Спохватился вездесущий Отдел науки ЦК КПСС очень поздно. Уже в сентябре 130 тысяч экземпляров брошюры разошлись по стране, по хуторам и весям. Акт идеологического осуждения был произведен еще позже. Только в июне 1969 года Григорию Квасову, главному «жандарму» философских наук, удалось в Академии общественных наук при ЦК КПСС, удалось провести обсуждение этой брошюры, где все верные марксизму-ленинизму этики расправлялись со мной. Я был, правда, сразу в двух лицах. И как официальное лицо, представитель ЦК ВЛКСМ, принимающий участие в мероприятии ЦК КПСС, и как автор брошюры «Беседы о нравственности», которого на этом мероприятии должны осуждать.
И, конечно, опять получился цирк. Как обвиняемый, я должен был сидеть в зале и выслушивать прокурорские речи. Но как единственный официальный представитель ЦК ВЛКСМ, я должен был сидеть в Президиуме, рядом с главным жандармом философии, с представителем ЦК КПСС.
Взял верх обычай. Я выслушивал обвинения в свой адрес, обвинения в «стыдливом ревизионизме», «налете экзистенционализма», в «забвении классового подхода», «неуважении к ветеранам», сидя в почетном Президиуме. При этом, конечно, как всегда дружелюбно улыбался, как будто в зале речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке. Я даже не счел необходимым в конце ответить на замечания. О покаянии не могло быть и речи. Мне было 27 лет, я жил счастливым ощущением молодости, здоровья. Мне было наплевать и на Квасова, и на его судилище. На Казанском вокзале в это время сидел мой друг Игорь Клямкин с шестью бутылками «Плиски» и ждал, когда мы выедем в «Коломенское» на встречу с моим курсом. Во время перерыва я даже успел смотаться на вокзал и предупредить, что я задержусь.
Короче. Обозленный всем моим поведением Квасов потребовал от руководства ЦК ВЛКСМ на основании результатов совещания в АОН при ЦК КПСС освободить меня от занимаемой должности и исключить из КПСС. Евгений Михайлович Тяжельников, который к тому времени уже сменил на посту первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Павловича Павлова, серьезно сдрейфил. Он меня не любил и готов был сдать меня со всеми потрохами. Но воспротивился мой Отдел пропаганды ЦК ВЛКСМ, вернее, его партбюро.
Мне, конечно, как всегда бывает в таких случаях, на заседании партбюро сказали все, что накипело, о всех недостатках моего характера и, прежде всего, о моем «самомнении».
Но об отстранении от работы и об исключении из КПСС ни слова. Мудрый Володя Луцкий, он годился мне в отцы, был фронтовик, решил вопрос очень просто. Раз ЦК КПСС требует наказания, будет тебе наказание. Будет тебе выговор, но не строгий. И не за идеологические ошибки, а за «небрежность», допущенную при редактировании программы «Беседы о нравственности». Мудрый Саша Камшалов, который был в то время секретарем ЦК ВЛКСМ по идеологии, с которым Луцкий пошел советоваться, сказал, что это идеальное решение и попросил передать мне, чтобы я не беспокоился, выговор снимут через пару месяцев. После этого пошли всем партбюро во главе с папашей Луцким за угол, в шашлычную пить за виновника событий. Вот так мы и жили в «полицейском» государстве.
Не знаю. Может быть, я сужу со совей колокольни, но лучше друзей, чем аппаратчики бывшего павловского ЦК ВЛКСМ, трудно придумать. Они плыли по течению жизни, на многое не претендовали. В мою, как они считали, смертельную игру с официальной идеологией они никогда не играли. Хотя многие из них были солидарны со мной и в оценке того, что произошло в стране в октябре 1917 года и в оценке большевистской партии, в аппарате которой потом многие провели почти всю жизнь. Кстати, все они, будучи на работе атеистами, сочувствовали родной православной церкви.
Когда после опубликования своих «Истоков сталинизма» я оказался в центре внимания нашей и западной прессы, я испытывал серьезные затруднения, отвечая на вопрос о сроках и месте моего разрыва с марксизмом. В ЦК КПСС, в Международном Отделе меня окружали те же научные работники, те же выпускники МГИМО. Для них было ясно, что прогноз Маркса не оправдался и не оправдается, что весь этот социалистический эксперимент – пустая затея. Только несчастный, покойный Ян Шмераль, связанный своим коммунистическим первородством, его отец был деятель Третьего Ленинского Интернационала, основатель коммунистической партии Чехословакии, никак не мог расстаться с марксизмом, искал в коммунизме изначальные непреходящие истины.
Все остальные, кто меня окружал в ЦК КПСС, в принципе были меньше всего обеспокоены судьбой учения Карла Маркса. Они только боялись того, что, кстати, произошло, они боялись, чтобы перестройка не привела к обвальному распаду, к хаосу со всеми непредсказуемыми последствиями. Об этом, как возможном исходе перестройки, мои коллеги консультанты начали говорить уже с начала 1987 года.
Конечно, коллектив ЦК КПСС имел мало общего с коллективом ЦК ВЛКСМ моей молодости. Если бы сверху, от Горбачева, была спущена команда меня осудить, то, по крайней мере, меня никто не стал бы защищать и брать на поруки. Коллектива ЦК КПСС как единого коллектива никогда не было и быть не могло. Каждый отдел был царством самим в себе.
Но тем не менее я чувствовал, что и в других отделах, которые по традиции противостояли нашему международному, нет желающих расправляться со мной. Как-то судьба марксизма и его научный авторитет мало волновали этих людей. Но в то же время после опубликования моих статей, они начали проявлять ко мне интерес. Я стал популярным и в ЦК КПСС. По вечерам читал лекции сотрудникам Общего, как считалось, самого консервативного отдела, нового отдела по национальным вопросам. Я начал ощущать, что и в ЦК КПСС, как и двадцать лет назад в ЦК ВЛКСМ, никто, ни в коей мере не видит во мне врага, отступленца, дьявола.
Все это, конечно, было выше понимания западных журналистов, которые до сих пор не отдают себе отчета о процессах, происходивших в нашей, теперь уже бывшей, стране.
Бывает же так, когда все работает на тебя, когда тебе со всех сторон везет. Со мной это произошло всего один раз в жизни и этот мой счастливый выигрыш, «безумную пруху» я связываю именно со своими статьями в «Науке и жизни».
Прежде всего, нашлась настойчивая женщина, редактор отдела публицистики Татьяна Анатольевна Кравченко, которая чувствовала, что я смогу написать что-то серьезное, и уже с мая 1988 года начала провоцировать мое самолюбие.
К моему счастью, и Игорь Клямкин, и Отто Лацис к этому времени опубликовали свои статьи с призывом снова «читать социалистические книги», которые «зацепили» меня, вызвали протест, желание вывести на «чистую воду» их, как я был убежден, новую ложь. Причем ложь пострашнее, чем старая, официальная. Я всем своим нутром был против предложения этих авторов вернуться к «подлинному» марксизму.
Я уже не говорю о том, что мне повезло еще и в том, что я почувствовал свой шанс, свой момент, и именно к этому времени «созрел» к тому, чтобы вырвать из своей души, из своего сознания этот текст.
Но, как это ни покажется парадоксальным, больше всего мне повезло в том, что именно в этот переломный момент я работал в ЦК КПСС. Сколько бы мне и сейчас, и позже не пришлось платить за свою «причастность» к аппарату, я никогда не буду каяться. Не будь я в аппарате ЦК КПСС – и именно в должности консультанта Вадима Медведева – мне никогда не пришлось бы пережить авторское счастье, связанное с этими статьями. Могу вполне определенно сказать: не будь я работником ЦК КПСС, процесс легализации антикоммунизма и антисоветизма в нашей стране, который советологи обычно связывают с моей статьей «Истоки сталинизма», мог задержаться.
Все дело в том, что Рада Никитична, дочь Никиты Сергеевича Хрущева, которая, как заместитель главного редактора, взяла на себя в конце концов ответственность за мои статьи, не сразу решилась на их публикацию, не сразу пошла ва-банк. Она, как мне потом рассказывали знакомые, выяснила, насколько прочные у меня позиции, как ко мне относится Медведев, какова моя политическая репутация в самом аппарате.
Бьюсь об заклад, что если бы я в это время работал не у Медведева, а у Яковлева, то исход всей этой инициативы мог быть совсем другим. Как рассказывала мне потом Рада Никитична, консервативное руководство цензуры успокоила прежде всего моя близость к Медведеву, который не слыл ни демократом, ни либералом.
Таким образом, совершенно случайно произошло сцепление многих благоприятных для меня факторов. Благодаря тому, что я был консультантом ЦК КПСС, удалось в подцензурной печати громадным, трехмиллионным тиражом опубликовать откровенную антикоммунистическую статью. Но именно потому, что я легализовал, сделал открытым, гласным свой спор с коммунизмом и марксизмом, начал свою борьбу с советским строем по советским правилам игры, в подцензурной печати, меня никто не трогал в ЦК. Вести со мной какую-либо открытую полемику было трудно, ибо я лучше, чем мои потенциальные критики, знал марксизм, в любом споре и в любой аудитории мог доказать марксистское первородство сталинизма.
Но именно потому, что я, несмотря на бурю и ажиотаж, поднятые статьями в стране, и на Западе, оставался в ЦК, появился прецедент дозволенности антикоммунизма. В силу целого ряда причин (и не в последнюю очередь из-за моих статей) антикоммунизм и как мировоззрение, и как система аргументов именно в это время, в конце 1988 – начале 1989 годов, начал постепенно выходить из подполья, приобретать права легального мировоззрения, существующего наряду с другими и, прежде всего, наряду с официальной идеологией КПСС.
Но именно в силу того, что общество начало постепенно привыкать к легальному антикоммунизму, привыкать к «белогвардейщине», менялось в аппарате и отношение ко мне. Испуг, растерянность исчезли и, вопреки всякой логике, уже в феврале 1989 года даже «красные» ортодоксы из организационного и общего отдела начали сочувствовать моим статьям.
Поэтому, когда в феврале 1989 года я предстал в пресс-центре МИДа перед всей журналистской ратью, я мог с чистой совестью говорить, что в аппарате у меня нет никаких проблем, что, напротив, сейчас, в начале 1989 года, и в моем международном отделе ЦК КПСС, и в идеологическом отделе ко мне относятся лучше, чем полгода назад, когда меня мало кто знал.
Михаил Зарезин
Свежие комментарии